Рерихи находятся на острове Монхиган (штат Мэн).

5.VIII.22

Опять гуляли вчетвером (без Е.И.) с Колокольниковой. Много вспоминал Н.К. о Куинджи, своем бывшем учителе. Был он человек строгий, сильного характера, и, когда к нему, бывало, человек приходил жаловаться на судьбу, он всегда говорил: “Да [если] вас надо под стеклянный колпак, так вам лучше и правильно пропадать. Хороший, истинный художник — он и в тюрьме писать будет. А что вы делаете от 4 до 10?” Ученик спрашивал: “Утра?” — “Да, утра”. — “Да я сплю обыкновенно”. — “Значит, все просыпаете, а я в Одессе от 4 до10 утра для себя работал, а потом с 10 до 6 ретушером был в фотографии”. Начал он свою жизнь в Крыму пастухом, рассказывает Н.К. Когда он пришел в Академию к Благоличнову и принес ему свою картину, тот ее долго критиковал, взял кисть и поправил что-то. Куинджи все молчал, потом вышел. Благоличнов и говорит стоявшим около него: “Господа, я уверен, он за дверью стирает все, что я поправил”. Все выглянули — и так оно и было, тот все стирал. Перед смертью он заболел, вызвали Н.К. Он приехал и видит: сидят около него масса людей, а он говорит ужасную чепуху. Тут Н.К. говорит: “Да ведь он с ума сошел”. Все на него набросились. Он говорит: “Я его уважаю, а вы, очевидно, — нет, ведь вы же слышите, что он говорит”. Позвали психиатров — те подтвердили. И вот тут такое происходило. Сидят все около него, и чуть начинает он говорить, один за другим начинают пятиться от него и говорить: “Да, ты велик, ты велик”. А был у него служитель Петр, который раньше у Н.К. служил. Куинджи многое понимал и, бывало, говорил: “Видишь, Петр, ты человек простой, смотри, что вокруг меня делается”.

Е.И. давно сказала, что Куинджи как-то собравшимся вокруг него ученикам, которые от него всегда чего-то добивались, сказал: “Вы все у меня в результате будете только деньги просить, а Рерих вот пойдет своей дорогой”. Также рассказывал Н.К. про Репина, какой это был лукавый и хитрый человек. Например, перед Великой Княгиней Марией Павловной, когда она приходила, так прямо на кривых ногах ходил, до того все тело выражало почтительность и подобострастие. Зашел разговор о Стасове, друге Репина, Толстого. Н.К. рассказал известный ходивший о нем анекдот: “Ты знаешь Стасова? — Какого, их же трое? — Да высокого! — Да они все высокие. — Да седого! — Да они все седые. — Да (самого) глупого. — Да они все глупые”.

Милое воспоминание у Е.И. о ее первом знакомстве с картинами Рериха. Пришла она как-то с матерью на выставку в Академию, еще очень молоденькой барышней, обошла всю выставку и остановилась вдруг перед картиной Н.К. “[Сходятся] старцы” и ужасно авторитетным образом заявила своей матери: “Вот истинный талант, только жаль, что так аляповато пишет”. Потом начала читать его фамилию — Рерих, и страшно она ей не понравилась, никак не могла ее прочитать.

Гуляла со мной Е.И. сегодня часа полтора и все говорила о великом идеале и значении матери в женщине, всем жертвующей, все отдающей, в противовес мужчине, все захватывающему и все берущему. Хотя она тут же добавила, что оба начала — и женское, и мужское — необходимы друг для друга, оба исчерпывают друг друга, у нее даже есть теория, что оба начала существуют в одной искре, пущенной в свет, и всегда ищут самих себя, чтобы слиться. И в конце концов наше стремление всегда [направлено] к идеалу, противоположному нам. Е.И. мечтает пробудить женщину в России, начиная с низов, ибо в корнях есть больше силы, а женщина уже столько веков в приниженном состоянии. Какой у нее глубокий ум, пытливый. Недаром ей Мастер сказал: “Не терзайся вопросами мироздания, все объясню в Индии”.

Сегодня был трогательный случай после завтрака. Я допивала молоко, что по обыкновению делаю очень медленно, и в это время все поднялись из-за стола, а я осталась сидеть. Н.К. заметил и говорит: “А Иеровоамчика¹⁾ забыли, оставили одного!” Тут Е.И. заметила и говорит со своей чудесной улыбкой: “Бедный Иеровоамчик!” Все начали страшно смеяться и ждать меня, а Н.К. все жалел и сокрушался о том, как это могло случиться. А после ужина я к концу говорю: “Я сейчас допью молоко”. Тут Н.К. подхватил и говорит: “Как же, надо ждать Иеровоамчика, сейчас допьет молоко”. Тут опять [началось] общее веселье, и Е.И. говорит мне: “Вы не знаете, как Н.К. умилился сегодня вами, когда вас оставили одну за столом, и все потом повторял: “Бедный Иеровоамчик””.

Какие оба чудесные люди! Е.И. светится, когда говорит о бхакти-йоге, и как дивно она [ее] толкует. Она вся дышит любовью к Богу, любовью к природе и всем ее мудрым законам и красоте, разлитой в ней. Вечером Н.К. заканчивал читать книгу “Листы Сада Мории”, которую мы начали читать вчера для редактирования перед тем, как напечатать на машинке в Нью-Йорке. Какая красота! Как многое становится понятно, и шире делается каждое обращение к нам и всему миру. Эта книга потрясает сердце, и мы были счастливы, читая ее вместе и вспоминая, как многое было нам сказано при разных случаях и теперь внесено в нее.

Исправляю фразу Мастера, сказанную Е.И.: “Ты должна быть гибкой в Мудром Служении”. [См. также 4.VIII.22].

О Боткине. Он был злейшим врагом Н.К. и перед выборами его в Академию [Художеств] держал длинную речь против. Но Н.К. был все-таки выбран. На другое утро в 9 часов Боткин первым приехал его поздравить и сказал: “Битва была сильная, но вы победили”. Этого же Боткина изругал Н.К. в статье по поводу реставрации Софийского собора в Новгороде. Боткин при встрече и говорит ему: “Читал статью, жаль, что вы меня раньше не спросили, я б вам многое еще рассказал”. У него на стенах висели картины других художников, он выскребал подписи и выдавал их за свои. После его смерти Н.К. поехал к вдове просить для музея несколько картин ее мужа. Та, конечно, согласилась и повела Н.К. на чердак, где лежали все картины. Н.К. выбрал семь картин, привез, начали чистить, и оказалось, что пять из них были не Боткина, даже подписанные другими, видно, тот забыл стереть подписи.

Любопытный эпизод был за обедом сегодня. После рыбы подали курицу, а у нас ужасно глупая прислуга за столом, совершенно не умеет служить. Я ей велела переменить вилки для курицы, а Н.К. говорит: “Нет, мне не надо, мы уже опростились”.

Е.И. вспомнила, как Куинджи сказал: “Все мои ученики у меня еще денег просить будут, а Рерих и меня прокормит”. Дягилев переманил Н.К. и еще одного художника, обоих наиболее талантливых учеников Куинджи, к себе на весеннюю выставку. И вот на приеме у Н.К., когда весь “Мир Искусства” у него собрался, подходит к Куинджи Дягилев, нахально его хлопает по плечу и говорит: “Ну, милый профессор, что скажете о Рерихе и другом (не помню имени)?” Куинджи говорит: “Да, вы вырвали у меня мои зубы”. Е.И. говорит, что никогда не забудет, сколько грусти у него было на лице. Вообще он мало говорил, но удивительно метко отвечал, стоял за все справедливое и был довольно стыдлив — дам избегал, жил уединенно с женой. Очень нежно о нем говорят и Е.И., и Н.К.

Сегодня Е.И. опять очаровательно рассказала, как она первый раз познакомилась с Н.К., когда он приехал в Бологое, имение ее тетки княгини Путятиной, где она тогда гостила. Приехал он вечером. “Сначала, — говорит Е.И., — через окно прямо на балкон шагнула пыльная нога или, вернее, пыльный сапог”. Е.И. подошла к окну, а Н.К. спрашивает: “Здесь живет князь Путятин?” Е.И. пошла в комнату своей тетки и говорит: “Тетя, не то курьер, не то арендатор к тебе приехал”. Та велела ей обратиться к лакею, чтобы он провел его к мужу. Вечером за чаем выяснилось, что это археолог какой-то, его еще никто не видел. Тетя говорит: “Археолог, какое-то старье, положить его спать у князя в кабинет”. На другой день за завтраком гостя увидели, он оказался молоденьким, хорошеньким, и решили ему дать комнату для приезжих.

Пробыл он там три дня. Е.И. говорит, что он расположил их к себе тем, что дипломатично и тонко завел разговор о старине своей фамилии Рерих и своего рода, а вся семья Путятиных увлекалась старинными родословными.

Потом Е.И. рассказала мне и мадам Колокольниковой о жизни своей тетки, княгини Путятиной, когда она была первый раз замужем за Митусовым, известным богачом и развратником. Прямо роман какой-то. Долго мы сидели на веранде и беседовали о литературе. Е.И. говорит, что никогда не простит Л.Андрееву его “Бездны”²⁾. Вообще Е.И. чудно говорила об ответственности писателя перед читающим его молодым поколением. Тонко она чувствует истину в искусстве.

Е.И. в самом раннем детстве преследовали голоса, богохульствующие против Бога. Голоса эти ее страшно мучили, все время шепча против Бога, и она, боясь говорить взрослым об этом, обыкновенно садилась на диване в темной комнате и твердила, закрыв глаза: “Боженька хороший, Боженька хороший”. И долго ей приходилось это твердить, иногда целыми часами, до того ее мучили эти голоса. Е.И. говорит, что с тех пор она получила постоянное памятование о Боге, то есть мысль о Боге ее никогда не покидала. Когда что-нибудь хорошее случалось в ее жизни, она всегда посылала благодарность Богу. Она даже думает, что эти голоса в детстве были для нее нужным испытанием³⁾.

Очень красиво описала она богослужение в Валаамском монастыре, где была с Н.К. Но с ужасом говорила об ужасных черных одеждах схимников, считая, что они пугают своим видом людей, а это неправильно по идее служения Богу — такой ужасный костюм с черепом, крестами и другими атрибутами, вышитыми на нем.

Во время нашей прогулки мадам Колокольникова спросила, каких друзей Е.И. имела среди женщин, да вообще с какими дамами она сталкивалась. Е.И. ответила, что женщин вообще не любила, с ними не могла разговаривать. Мне было крайне отрадно, когда она сказала, что я ее первый друг и первая женщина, с которой она так легко может беседовать. Я бесконечно счастлива, зная это. <…>

Н.К. сегодня за ужином подтрунивал над нами. Во-первых, расспросил каждого в отдельности, хотелось ли нам спать. Оказалось, всем хотелось. “Как же, говорит, Достоевского изругали, Арцыбашева уничтожили, Толстого ругнули, Чехова не признали, а вместо всего этого всем надо было спать идти”.

Вспомнила я, кстати, эпизод Е.И. с колибри. Когда Рерихи были в прошлом году летом в Нью-Мексико, Е.И. страшно [много] работала: и печи топила, и варила. Никто из мужчин ей не помогал, на что она ужасно обижалась. Раз они ушли гулять, приходят домой и говорят: “Мама, а мы видели массу чудных колибри”. А она как раз мучилась над топкой печи во время их отсутствия. Услышав про колибри, она горько зарыдала, [так как] чаша ее обиды переполнилась. Так они ее потом и дразнили “колибри”.